Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла

ансамбля или даже струнного квартета…» Театр Херманиса, расположенный «в пограничной зоне меж разных видов и жанров contemporary art’а», выказывает «свою причастность к хэппенингу и перформансу <…> ‚ хореографическим экспериментам‚ <…> кино <…>, а главное – инвайронменту – тотальной инсталляции в духе Ильи Кабакова и Гриши Острецова». Привлекается и философский опыт (тоже ведь, как подумаешь, – разновидность искусства!): «Собственная суть пространства, – цитирует автор, размышляя о скульптуре, Хайдеггера, – должна выявиться из него самого»; «лишая ландшафт цветовой надстройки, фотограф, – полагает он, – выполняет «трансцендентальную редукцию», обнажает сокрытые до поры «рёбра эйдосов», сердцевину сути».

Художественная междисциплинарность встроена в авторский взгляд; его анализирующее восприятие – высоко синтетично. В сущности, он создаёт – в пределах собственного восприятия – индивидуальный синтез искусств, который и рассматривает по выбранным к случаю линиям.

Но главным из просвечивающих искусств, организующим происходящее в книге в целом, остаётся… вы уже догадываетесь, какое.

Аннотация к книге спешит нас уверить, что хроники современной художественной жизни превращаются у автора «в повествование о смене культурной парадигмы – от привычного литературоцентризма к актуализации визуальных и звуковых жанров». Так вот: даже если в намерения автора входило именно это – получилось как раз наоборот. Ходячее мнение, согласно которому центр культурных процессов нынче смещается в сторону невербального, подвергается здесь существенным испытаниям – и не выдерживает их.

Задание «не писать о литературе» в случае Дмитрия Бавильского оборачивается примерно тем же, чем совет не думать о белой обезьяне. Именно её автор – явно или неявно – видит во всём (даже «карта-схема любого метрополитена» оказывается похожей «на структуру модернистского романа, где главное – письмо и стиль передачи, а не то, что происходит»); всё обращается в мысль о ней, в испытание её возможностей.

Пишучи о несловесном, Бавильский остаётся очень литературоцентричным человеком: продолжает дело литературоцентризма в самой сердцевине несловесного.

В книге мы буквально на каждом шагу видим, как в жизни любого из представляемых искусств (потому что – в сознании воспринимающего их автора) непременно и многообразно участвует литература. Она присутствует в них фоном, продёргивается через них пунктиром, работает при их восприятии как вспомогательное средство, на каждом шагу отзывается цитатами. Так, фотографии Александра Слюсарева Бавильский читает через Андрея Левкина, Набокова, Кортасара, наконец, через собственный дебютный роман «Семейство паслёновых». В работе пермского театрального художника Сергея Федотова узнаёт «тонкость и пристрастие русского психологического романа».

Но это и понятно: для проработанного нашей культурой человека просто невозможно воспринимать художественные впечатления помимо литературных матриц, хотя бы даже те и не имели к объекту восприятия прямого отношения. «Прославим власти сумрачное бремя, её невыносимый гнёт», – вспоминается автору при виде сокуровского спектакля по «Борису Годунову». «Прославим роковое бремя, – звучит через пару страниц, – которое в слезах народный вождь берёт». И всего через предложение оттуда же: «Земля плывёт. Мужайтесь, мужи…».

Многочисленные, вошедшие во внутреннюю речь на правах её собственных и естественных составных частей, цитаты-цикады (Мандельштам здесь – пожалуй. главный их источник, создающий своим постоянным присутствием даже своего рода неявную методологию текста) настолько вросли во внутреннее бормотание, что отчасти даже перестали быть цитатами. Бавильский приводит их иной раз без кавычек, прямо в теле собственной речи, в том виде, – не всегда совпадающем с исходным, – в каком они запомнились и помнятся, в каком требуются сию минуту («изменчивы, как дети, в каждой мине» – чуть – чуть меняет он хрестоматийный текст; «фотограф щёлкает, и точка вылетает»). Иногда по нескольку на абзац, иногда – по нескольку на одно предложение. («Для всех для них страсти на разрыв аорты – дела давно минувших дней…»; «Жизнь коротка, искусство вечно; да что толку – всех ожидает одна ночь; одна на всех. А мог бы просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом». )

Конечно, речь здесь идёт о расширении диапазона возможностей литературы, форм её культурного присутствия.

То есть: книга «о чём угодно, кроме литературы» обернулась торжеством литературоцентричности. Очередной раз подтвердила, хотим мы этого или нет, непреодолимо ведущую роль слова в нашей культуре. Хотя бы вследствие того, что слову – как в ней каждой строчкой показывается – дано чрезвычайно точно передавать происходящее в несловесных искусствах (и в несловесных явлениях вообще), но ни одно из несловесных искусств до сих пор не научилось переводить на свой язык литературу и слово с сопоставимой степенью точности и полноты. Даже кинематограф, о котором Бавильский (впрямую) не пишет. Тем более – те искусства, в историческом отношении совсем молодые, – видеоарт, инсталляции, концептуальная живопись – которыми он подробно занимается.

Это понятно: всё-таки литература – «главное» искусство логоцентричного мира – училась моделировать мир (да ещё исходя из задач своего культурного доминирования) не одно столетие. Вполне возможно, что искусства визуальные – если вдруг мир устоит и доминировать в нём действительно начнут именно они – спустя несколько веков ничуть не хуже этому научатся и будут шутя переводить на свои языки сложные вербальные тексты. Пока же мы, литературоцентричные люди, можем обратить внимание на то, что всплеск и экспансия визуальности на самом деле может быть прочитана как вызов слову: как постановка перед ним новых задач, как разращивание сферы его влияния.

Культурная работа Дмитрия Бавильского (издавшего, кстати, на эту тему не так давно ещё одну книгу – «Вавилонская шахта»: словесное описание явлений музыки, живописи и скульптуры) кажется мне тем более важной, что её смысл – наращивание возможностей слова, усилие овладевать с его помощью всё новыми областями и превращать эти области из довербальных – в словесно артикулированные: то есть сообщение им нового культурного статуса. Честно говоря, не могу припомнить, кто, кроме Бавильского, сейчас занят тем же самым – по крайней мере, в русской культуре. Вполне возможно, что это – индивидуальный проект, – тем более достойный основательной рефлексии, что задевающий культуру за очень чувствительные нервы.

Нетрудно догадаться, что работа этого рода – эстетическая лишь в одном из своих аспектов. Может быть, даже не в самом главном. Здесь речь явно идёт о вещах более глубоких: о культурной тектонике и пластике, которые складываются не где-нибудь, а именно внутри каждого индивидуального восприятия – подробную картину которого и представляет нам Бавильский. Он, один из исчезающе немногих, показывает нам, «как это делается», «из какого сора» – взаимодействия художественных новинок с как будто личными (на самом деле – имеющими глубокие, разветвлённые корни) пристрастиями и сиюминутными настроениями – растут и крепнут большие смысловые (и предсмысловые) процессы. Как растут те «камни», – структуры культурного пространства, средства его разметки – которые мнятся невнимательному наблюдателю неизменными.

Вот поэтому «отставание» литературы от нынешних претендентов на культурное лидерство совершенно не кажется мне достойным сожаления. Скорее наоборот: благодаря этому «отставанию» она получает дистанцию, с которой может их все, ныне буйно расцветающие, рассмотреть, – и вызов, справившись с которым, она приобретёт (по крайней мере – имеет шанс приобрести) новые, пока не видимые нам отсюда возможности. А там, как знать, может быть – и новый культурный статус. Это тем вероятнее, что мы с вами живём в таком смысловом мире, в начале которого было – и задало его фундаментальные характеристики – не что-нибудь, а всё-таки Слово.

Кстати, подозреваю, что о литературе таких книг – не написано.

2011

Наша Троя в огне[120]

Лишь классика способна нас спасти

Марина Михайлова. Эстетика классического текста. – СПб: Алетейя, 2012.

На самом деле, это – столько же об эстетике классического текста, сколько и о его этике. А ещё прежде того (и, может быть, даже больше прочего) – о его онтологии, аксиологии и антропологии (антропопластике! антропоургии! – то есть, о формировании и возделывании человека как индивида и как вида). И петербургский мыслитель Марина Михайлова, представленная в книге как филолог и философ, оборачивается здесь к читателю более философским своим лицом, чем филологическим.

Речь идёт о природе и человекообразующей роли классики – в данном случае, литературной, хотя авторские рассуждения вполне могут быть отнесены к классическим формам и других искусств, а может быть, и шире: областей жизни. О том, что классический текст – как особая разновидность текста с только ей присущими свойствами – в отличие от всех иных его разновидностей, укореняет человека в бытии. Чтение таких текстов – своего рода упражнение в человечности, необходимое, если хочешь быть человеком в полной мере.

«Работа с классическим текстом, в основе которой